Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

– А куда он ходил? – продолжает допытываться мама. Она очень обеспокоена.

– Туды хадила, сюды хадила, всем улицам хадила. И я хадила, зонтикам носила. А ана – зонтикам не надо, мине прогоняла, ногами так… – Тут Шарафутдинов показывает, как Иван Константинович топал на него ногами.

– А где же он теперь?

– Домой прихадила. Сидит, пла́каит… как рибенка си равно… – И глаза Шарафутдинова наполняются слезами. – Идем, барина! – говорит он маме. – Ихня благородия пла́каит… Идем!..

Тут в передней раздается звонок. Юзефа идет отпирать – и мы слышим голос здоровающегося с ней Ивана Константиновича. Испуганный Шарафутдинов бросается опрометью удирать по черному ходу.

Это в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет, – папы нет дома, – старый доктор идет в столовую. Мама радушно предлагает Ивану Константиновичу сесть с нами за чайный стол и уже наливает ему его любимую большую чашку, которую он шутя называет «аппекитная». Но он от чая отказывается.

– Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел…

Тактичная Поль незаметно уходит, увозя с собой колясочку со спящим Сенечкой. Мама спрашивает меня:

– У тебя уроки не все приготовлены?

Но я уверяю, что приготовлены – все!

Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович «ходила по всем улицам», а потом «плакала» у себя дома… Значит, что-нибудь случилось! Интересное… И я вдруг уйду!

Иван Константинович смотрит на маму своими добрыми медвежьими глазками и вдруг говорит:

– Не угоняйте Сашурку, голубенькая моя Елена Семеновна… Она мне тоже нужна…

И я остаюсь сидеть – законно сидеть! – на своем стуле.

Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные чашки. Иван Константинович подпер голову рукой и сидит, такой грустный, такой несчастный, что просто невозможно смотреть!

Наконец он нарушает молчание:

– Помните, Елена Семеновна, фотографию я вам показывал? Сидит дама, молодая, красивая, руки на колени уронила, – помните, да? И Сашурка эту фотографию как-то у меня увидела, сказала: «Милая какая!..» Помнишь, Сашурка? Я усиленно киваю. Конечно, помню!

– Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она и в самом деле была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена, а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил…

Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз. Я даже забываю о своей любимой привычке плести косички из скатертной бахромы, я смотрю на Ивана Константиновича.

– Ну, так вот… – говорит он наконец со вздохом. – Я вам тогда соврал. Соврал, да. Ну, а сегодня… – Иван Константинович натужно глотает, словно хочет проглотить сильную боль. – Сегодня уж это правда: умерла она. Инна Ивановна Хованская… Генеральша Хованская… Инночка Благова – так я ее в юности моей звал… Умерла. Вот прочитайте. И он протягивает маме письмо.

Мама читает письмо. Читаю и я, просунув голову под маминым локтем.

«Уважаемый Иван Константинович!

Нет, не так… Ваня, милый, дорогой мой Ваня… Больше сорока лет я Вас так не называла, не имела права. Сегодня могу. Муж мой умер, я свободная, я могу написать Вам и назвать Вас так, как целых сорок лет называла Вас только глубоко в сердце моем. Милый, дорогой, любимый мой Ваня! Не судьба нам с Вами увидеться и хоть поплакать вместе о нашей молодости, о нашей любви, о нашем загубленном счастье. Месяц тому назад, на похоронах моего мужа, я простудилась и вот умираю. И я пишу Вам, пока еще не оставило меня сознание, потому что хочу попросить Вас исполнить мою предсмертную просьбу…»

В этом месте я взглядываю на Ивана Константиновича. Он сидит на противоположном конце стола, глаза его смотрят поверх наших голов, а губы – добрые, старческие губы, которыми он пугал меня в детстве, изображая разных кусающихся зверей, – эти губы сейчас шепчут слово за словом то, что мы с мамой тихо про себя читаем в письме Инны Ивановны. Он знает письмо наизусть, и я вижу, глазами вижу и слышу, как его губы шевелятся, шепча слова:

– «…хочу попросить вас исполнить мою предсмертную просьбу…»

Мы с мамой читаем дальше:

«…У меня был единственный сын – Леонид. Жена его родила ему двоих детей: сына Леню и дочку Тамару. Родами этой Тамарочки жена сына умерла. Сын мой был этнограф-путешественник, он поехал с экспедицией в Среднюю Азию – и не вернулся, погиб. Дети воспитывались у нас. Теперь Лене 13 лет, Тамарочке – 12. В моем завещании я назначаю их опекуном – Вас. Не отказывайтесь, Ваня, умоляю Вас. Пусть хоть внуки у нас будут общие! И я умру спокойно: никто не воспитает их такими честными, добрыми, благородными, как Вы, потому что Вы сами такой.

Милый Ваня, помните, Вы всегда шутили, что у меня руки «не хваткие», не сильные. И верно – не удержала я наше счастье, не удержала единственного сына, не удержала в себе жизнь, чтобы хоть один разочек повидаться с Вами. Одно удержала я, Ваня, драгоценный мой друг: мою любовь к Вам. Потому что и сегодня, в смертный мой час, люблю Вас, как любила всю жизнь.

О средствах не заботьтесь. Леня и Тамара имеют порядочное состояние. Будьте им только опекуном, воспитателем, дедушкой – тогда они вырастут хорошими людьми…»

Мы смотрим с мамой на неровные, кривые строки этого письма, на его прыгающие буквы, местами они разбегаются в разные стороны. Даже я – не говоря уж о маме! – понимаю, что плакать нельзя. Надо щадить Ивана Константиновича.

Так проходит много минут.

– Иван Константинович, – спрашивает мама, – она умерла?

Иван Константинович утвердительно наклоняет седую голову.

– Да… Вместе с этим письмом я получил извещение о смерти, копию с ее последних распоряжений… и все…

Я мысленно вижу перед собой карточку Инны Ивановны, как когда-то увидела ее в альбоме у Ивана Константиновича. В старомодном широком платье и кругленькой шапочке с пряжкой, с печальными, детски удивленными глазами, – а маленькие руки лежат на коленях покойно и беспомощно… Верно она написала про свои руки: ничего такими руками не схватить, не вырвать у жизни, не удержать.

Я подхожу к Ивану Константиновичу, – он по-прежнему смотрит каким-то отсутствующим взглядом, словно в прошлое свое смотрит.

– Иван Константинович! – говорю я. – Девочке-то этой, Тамарочке, десять лет? Как мне…

– Постарше она тебя… Двенадцать ей… Но в первом классе, как ты… Болела, верно, или, может быть, баловали ее… Ну как, будешь ты с ней дружить, с сироткой этой?

– Конечно! Зачем вы спрашиваете?

Иван Константинович собирается завтра выехать в тот город, где живут внуки Инны Ивановны, и привезти их сюда. Здесь мальчика отдадут в гимназию – он учится в кадетском корпусе, – в нашем городе кадетского корпуса нет. Девочку определят к нам в институт. Поль будет заниматься с ними по-французски. А завтра с утра мама и Поль пойдут на квартиру Ивана Константиновича. Они устроят комнаты для детей, Лени и Тамары, чтобы им было уютно, удобно жить. Квартира у Ивана Константиновича большая, но часть ее, чуть ли не в целых три комнаты, занимают его звери – собаки, попугай, аквариумы с рыбами, террариумы с черепахами, саламандрами, лягушками.

– Надо будет этот ваш зверинец потеснить… – говорит мама. – Они у вас чуть не полдома заполонили!

Иван Константинович бережно укладывает письмо Инны Ивановны в конверт, а конверт – в боковой карман. Надо идти домой, а на улице – какая-то сумасшедшая чехарда мокрых хлопьев снега с самыми настоящими струйками дождя.

– Как вы пойдете в такую погоду, Иван Константинович? – тревожится мама, когда мы провожаем его в переднюю. – Остались бы, переждали, пока пройдет дождь со снегом.

Но Иван Константинович уже открыл дверь на лестницу, и мы видим темную фигуру, сидящую на верхней ступеньке. Это Шарафутдинов. Он с грохотом вскакивает и протягивает Ивану Константиновичу зонтик.

– Зонтикам… – говорит он браво, и в его миндалевидных глазах, устремленных на «ихнюю благородию, кото́ра то́льста», сияет застенчивое торжество: он все-таки доставил зонтик и вручил его! И «ихня благородия» постесняется перед нами топать ногами на своего «Шарафута» и должен будет отправляться домой под зонтиком.

Иван Константинович делает лицо людоеда и, махнув безнадежно рукой, уходит. Шарафутдинов топает за ним.

Мама рассказывает возвратившемуся домой папе обо всех новостях, свалившихся на голову Ивана Константиновича.

– Боюсь, хлопот у него будет много! Шутка ли, в берлогу старого холостяка, с его жабами, вдруг въезжают двое незнакомых детей! Их надо воспитывать, учить, заботиться о них…

– Очень хорошо! – говорит папа, сменяя измокшие под непогодой костюм и белье. – Просто очень хорошо! Это ему было необходимо.